Маяковский Владимир Владимирович

Пустота...
        Летите,
              в звезды врезываясь.
Ни тебе аванса,
             ни пивной.
Трезвость.
Нет, Есенин,
          это
             не насмешка.
В горле
      горе комом —
                  не смешок.
Вижу —
      взрезанной рукой помешкав,
собственных
          костей
               качаете мешок.
— Прекратите!
            Бросьте!
                   Вы в своем уме ли?
Дать,
    чтоб щеки
            заливал
                  смертельный мел?!
Вы ж
    такое
       загибать умели,
что другой
        на свете
                не умел.
Почему?
     Зачем?
         Недоуменье смяло.
Критики бормочут:
                — Этому вина
то...
     да се...
           а главное,
                  что смычки мало,
в результате
          много пива и вина.—
Дескать,
       заменить бы вам
                     богему
                           классом,
класс влиял на вас,
                и было б не до драк.
Ну, а класс-то
             жажду
                 заливает квасом?
Класс — он тоже
              выпить не дурак.
Дескать,
      к вам приставить бы
                        кого из напостóв —
стали б
      содержанием
               премного одаренней.
Вы бы
   в день
        писали
             строк по стó,
утомительно
           и длинно,
                   как Доронин.
А по-моему,
        осуществись
                такая бредь,
на себя бы
         раньше наложили руки.
Лучше уж
       от водки умереть,
чем от скуки!
Не откроют
         нам
            причин потери
ни петля,
        ни ножик перочинный.
Может,
     окажись
          чернила в «Англетере»,
вены
    резать
         не было б причины.

Подражатели обрадовались:
                         бис!
Над собою
     чуть не взвод
                расправу учинил.
Почему же
        увеличивать
                  число самоубийств?
Лучше
     увеличь
            изготовление чернил!
Навсегда
        теперь
              язык
                  в зубах затворится.
Тяжело
      и неуместно
              разводить мистерии.
У народа,
      у языкотворца,
умер
   звонкий
         забулдыга подмастерье.
И несут
      стихов заупокойный лом,
с прошлых
        с похорон
                не переделавши почти.
В холм
     тупые рифмы
             загонять колом —
разве так
       поэта
          надо бы почтить?
Вам
   и памятник еще не слит,—
где он,
    бронзы звон
             или гранита грань?—
а к решеткам памяти
                   уже
                     понанесли
посвящений
       и воспоминаний дрянь.
Ваше имя
       в платочки рассоплено,
ваше слово
         слюнявит Собинов
и выводит
       под березкой дохлой —
«Ни слова,
       о дру-уг мой,
                 ни вздо-о-о-о-ха».
Эх,
  поговорить бы иначе
с этим самым
         с Леонидом Лоэнгринычем!
Встать бы здесь
            гремящим скандалистом:
— Не позволю
            мямлить стих
                        и мять!—
Оглушить бы
            их
              трехпалым свистом
в бабушку
       и в бога душу мать!
Чтобы разнеслась
           бездарнейшая пóгань,
раздувая
       темь
           пиджачных парусов,
чтобы
    врассыпную
             разбежался Коган,
встреченных
          увеча
               пиками усов.
Дрянь
    пока что
            мало поредела.
Дела много —
            только поспевать.
Надо
   жизнь
        сначала переделать,
переделав —
            можно воспевать.
Это время —
           трудновато для пера,
но скажите,
          вы,
            калеки и калекши,
где,
   когда,
        какой великий выбирал
путь,
   чтобы протоптанней
                    и легше?
Слово —
      полководец
                человечьей силы.
Марш!
   Чтоб время
            сзади
                ядрами рвалось.
К старым дням
          чтоб ветром
                   относило
только
    путаницу волос.

Для веселия
        планета наша
                 мало оборудована.
Надо
   вырвать
         радость
              у грядущих дней.
В этой жизни
           помереть
                  не трудно.
Сделать жизнь
          значительно трудней.