целые селения. Родители калечили своих детей, чтобы те вызывали жалость и таким образом спаслись от голодной смерти. Английское правительство же препятствовало развитию сельского хозяйства, боясь конкуренции ирландского зерна. «Скромное предложение» написано спокойным деловитым тоном и сопровождается экономическими и статистическими аргументами, но от этого трагическая ирония и гнев только усиливаются. А состоит предложение в том, чтобы дети ирландских бедняков убивались еще в младенчестве и поставлялись на кухню английских ленд-лордов, ведь экспорт этого товара не опасен для монополии Англии! А Ирландия? Она сможет обогатиться даже при скромных ценах на детское мясо. Через три года Свифт пишет «Серьезный и полезный проект устройства приюта для неизлечимых на общую пользу всех подданных Его Величества». Как обычно, здесь нет и намека на юмор – все серьезно и тщательно разработано. Проект этот предлагает создания приюта для всех ущербных людей – дураков, лжецов, мерзавцев, графоманов, бездельников. Я не знаю, писал ли он сатиру на Беттсоурта, сам Свифт это отрицает, а Теккерей сильно искажает факты. По словам самого Свифта это было так… Однажды в дом к Свифту ворвался некий мистер Беттсоурт, и на вопрос кто он, ответил: «Я стряпчий!». «Что же вы стряпаете?» - спросил его Свифт. Беттсоурт обвинил Свифта в написании стихов против него, при этом зачем-то с выражением, отставив ногу, продекламировал их. Далее он стал угрожать и заявил, что Свифт ошибся в одном – он не так глуп. Дальше больше - Беттсоурт совсем распалился, оказалось, что в прихожей стоял человек, который должен был впустить с улицы еще несколько. Как он потом сознался, у него был нож, а целью их нападения было убить или хотя бы изувечить Свифта. Однако слуги помешали их планам. Впоследствии Беттсоурт распустил слух о трусости Свифта и своем героизме. После этого случая жители Дублина опять организовали бригады из добровольцев для охраны своего любимого декана. Популярность Свифта в Ирландии росла год за годом. Свифт практически перестал общаться с высшим светом, особенно с духовенством, и всегда ходил пешком – здесь, в Дублине, ему незачем было бояться ни грабителей, ни убийц. Народ стал его единственным другом, о чем он с горечью писал к Попу. Прожить жизнь, чтобы добиться популярности у черни? Но эта чернь боготворила его¹³⁵. Все его называли не иначе как «наш декан». Один раз прошел слух о предстоящем солнечном затмении и сопряженных с ним бедствиях. У дома Свифта собралась толпа испуганных людей, они пришли просить совета и помощи. Вот выходит декан, толпа стихла, и Свифт серьезным голосом говорит:

Комментарии:
¹³⁵ Свифт это поклонение принимал мрачно и презрительно. На вершине славы он написал стихотворение «Ирландия»:
Remove me from this land of slaves,
Where all are fools, all are knaves;
Where every knave and fool is bought,
Yet kindly sells himself for nought…
Как известно, существуют многочисленные «последние слова» Свифта, так вот по одной такой версии, когда умирающему Свифту сообщили, что вся Ирландия празднует его день рождения, он приоткрыл глаза и сказал: «Все это глупости – лучше бы не валяли дурака».



«Люди! Знайте же, я отдал приказ отменить затмение. Оно не состоится!». Успокоенная толпа разошлась¹³⁶. Все свои доходы Свифт разделил на три части – одну часть тратил на себя и на деканат, одну откладывал на сумасшедший дом, а из третьей создал кассу для помощи нищим. Среди них выделялись одинокие женщины, лишенные возможности работать – их называли «свифтовский сераль». Рассказывают такой случай. Один раз, обедая с гостями, Свифт разозлился, потому что кто-то назвал его писателем. «Я не писатель!» - крикнул Свифт и, сделав резкое движение, уронил часы, но их успели подхватить, и они остались целы. Декан этому очень обрадовался и сказал: «Если бы они упали, стекло обязательно разбилось бы, и починка стоила бы не меньше шиллинга», он позвал миссис Брент и дал ей шиллинг со словами, что он предназначен номеру пятому. Дело в том, что, экономя на чем-то, например, когда он пил пиво вместо вина, и даже на неразбившемся стекле, Свифт отдавал сэкономленные деньги нищим. А все нищие были занесены в книгу под номерами и вымышленными именами, которые выдумывал сам Свифт¹³⁷. Но помогал он только живым и после смерти своих питомцев не давал денег даже на гроб. Кроме нищих, Свифт помогал и бедным ремесленникам, давая им ссуды. Говорят, он помог стать на ноги более, чем двумстам семьям. Не только деньгами, но и рекомендациями он помогал всем, кто к нему обращался. Смешно после всего этого слушать сказки психологов о его человеконенавистничестве.

Постепенно редел круг друзей Свифта, одни из них умерли, другие были далеко. В письме Арбетноту он жалуется: «Писать Вам длинные письма для меня сродни умопомешательству; представьте состояние человека, для которого единственный способ перестать чувствовать себя несчастным – это постараться забыть тех, к кому он питает величайшее уважение, любовь и дружеские чувства». «Я прихожу к тому заключению, что скупость и черствость сердца - вот два качества, доставляющие человеку наибольшее счастье...». Смерть Арбетнота поразила его в самое сердце. «Потеря друзей – это налог, которым облагаются долгожители» - написал он после смерти Гея. Пять дней он не мог распечатать письмо, где сообщалась печальная весть о смерти друга. В это время Свифт почему-то перестал подписывать письма. В 1736 году Свифт составил список людей, с которыми был знаком, – всего двадцать семь человек. Всех их он разделил на четыре категории – неблагодарных, благодарных, ни то, ни се, и вызывающих сомнения. Например,
Архиепископ Кинг – небл.
Доктор Стерн – небл.
Мистер Форд – бл.
Королева – небл.

Комментарии:
¹³⁶ Удивительно пересказывают эту историю очернители Свифта. Толпа де собралась на площади перед домом декана, чтобы посмотреть затмение, а его де раздражал шум. Тогда он вышел и обманул глупых обывателей.
¹³⁷ Имена эти были довольно причудливые, например, Кансерина, Стимфа-Нимфа, Пуллагоуна, Флоранелла, Стумпантеа.



Мистер Гаррисон – выз. сомн.

В это время некий Джон Мекки (псевдоним) выпустил сборник сплетен о дворе Анны и Георга I. Свифт читал эту книгу в 72 года. Он прекрасно знал всю эту публику и на полях делал замечания, по поводу лиц, описанных там. Эти замечания очень ценны, как для правдивой характеристики многих известных людей, так и для биографии самого Свифта.

Он и в молодости много думал о смерти, но в старости эта мысль не выходит у него из головы ни на минуту. Однажды он сидел с одним священником в гостиной, и, как только они встали, на их кресла обрушилось тяжелое зеркало. «Какое счастье, что мы успели встать!» - крикнул испуганный священник. «Что Вы успели встать» - мрачно поправил его Свифт. В другой раз, прогуливаясь по саду, он остановился перед высоким вязом со сломанной верхушкой, долго смотрел на дерево, а затем сказал собеседнику: «Со мной будет тоже, что с этим деревом – я начну умирать с головы». С этого 1736 года Свифта окружают не друзья, а стая коршунов – Оррери, Эмори, Пилкингтон, Дин Свифт, Марта Уайтвей – впоследствии они станут первыми лживыми биографами, а пока они собирают сплетни, роются в бумагах Свифта, подсматривают и подслушивают. Эти коршуны постепенно отстранили «от тела» единственных друзей декана в Дублине – Шеридана и Дилени. В этом же году Свифт работает над большой сатирической поэмой «Клуб Легион». Повод был – опять богатые ограбили бедных. Спросив у Дилени, не терзают ли тому плоть и не выматывают ли душу мерзости и подлости, совершаемые людьми, находящимися у власти, и, получив отрицательный ответ, Свифт пришел в негодование: «Почему? Почему? Как можно с этим мириться? Как можно оставаться спокойным?». Бешеная ярость охватила Свифта, вся поэма – один сгусток гнева, но она осталась незаконченной из-за приступа болезни. Дело в том, что еще с тридцатилетнего возраста Свифт страдал хронической болезнью. Тогда названия ей не знали, это меньерова болезнь или лабиринтин. Сначала она выражалась в легких приступах головокружения, которые продолжались день-два, потом неделю, а с начала тридцатых годов приступы стали длительнее и сильнее. Теперь же к головокружениям прибавились приступы глухоты. Слух всегда возвращался, но неделями декан был выключен из мира. И этого мало, меньерова болезнь в развитии предполагает потерю памяти. Память тоже возвращалась, но клочками, все больше и больше событий и имен погружалось во мрак. Это было страшное состояние – смерть по частям. В 1737 году Свифт пишет: «Годы и болезнь разбили меня окончательно. Я не могу ни читать, ни писать, я потерял память и утратил способность вести беседу. Ходить и видеть – вот все, что осталось теперь мне в удел».

Круг одиночества замкнулся, огромный дом при деканате, построенный предшественником Свифта Стерном, пуст... Правда, есть коршуны, например, Марта Уайтвей. Это она отвадила от дома Шеридана и Дилени, она в сговоре с Оррери, она ведет переписку с лондонскими издателями, разыскивая по углам неопубликованные рукописи.



Свифт все видит, но молчит. Он почти перестал выходить из дома, а в качестве упражнения прогуливается по лестницам дома. Причина этому та, что Свифт не хотел внушать к себе жалость, если бы приступ головокружения случился на улице. Бороться всю жизнь, а теперь цепляться за столбы и прохожих? С 5 до 11 вечера Свифт сидит один в комнате, а утром просыпается с таким безразличием, что нет смысла и вставать. «Всякий день проснувшись, я нахожу жизнь еще более бессмысленной, чем накануне». Каждый день он выпивал бутылку вина и стал обедать только дома. «По двенадцать миль я проезжаю часто, но возвращаюсь к себе домой, ложусь в свою постель - в этом вся штука. Выход один – жениться, тогда любая постель будет лучше моей собственной». Свифт стал молчать месяцами, им овладело какое-то безразличие ко всему окружающему. В это время он пишет письма в стихах и прозе на изобретенном им языке - англолатинском. Свифт сошел с ума? Вовсе нет, если не считать потерю памяти, разум его так же силен, как и раньше. Заставить замолчать разум – вот чего хочет Свифт. Каким счастьем для него было бы действительно сойти с ума, но ведь это же просто легкий способ сбежать от судьбы. Свифту этого не нужно! 1738-39 годы стали наиболее мучительными, Свифт совсем перестал выносить общество посторонних лиц. Он обедает один, часто обед оставался нетронутым. В начале мая 1740 года Свифт пишет завещание - единственный документ, подписанный его рукой (автор ошибается, было еще сочинение об исправлении английского языка). Что же в нем? Все скопленные за это время деньги – 12 тысяч фунтов - Свифт оставил на постройку сумасшедшего дома. Это была последняя издевка Свифта над обществом, но в завещании были и другие издевки – над конкретными людьми, коршунами, которые терзали его в последнее время. Вот достопочтенный дублинский священник Роберт Грэттен, скупой и завидующий доходам своего брата, доктора Джеймса Грэттена. «Я завещаю Роберту Грэттену золотой пробочник, который он мне подарил, и мой железный ящик для денег и драгоценностей на том условии, что пользование этим ящиком будет предоставлено исключительно его брату Джеймсу на все время его жизни, ибо у него больше нужды в нем, чем у Роберта». Есть еще один Грэттен – Джон, тоже священник, имеющий противную привычку жевать табак. «Я завещаю Джону Грэттену мой серебряный ящик, который мне подарил муниципалитет города Корка вместе с документом об избрании меня почетным гражданином этого города, с тем, чтобы означенный Джон держал в этом ящичке табак, который он обычно жует, называющийся «свиной хвостик». Глуповатому священнику Уоррэлу Свифт оставил свою лучшую бобровую шапку¹³⁸. Этот Уоррэл, между прочим, часть своего состояния оставил на свифтовский сумасшедший дом. Были и другие люди, названные в завещании, про Оррери я рассказал выше.

Наступили дни, когда декан истошно кричал ночью 8-10 часов кряду от боли. А вот что он пишет в июле:

Комментарии:
¹³⁸ Всего этих шапок у Свифта было три, которые он так и называл – лучшая, вторая по качеству и третья.



«Всю ночь мне было очень худо, сегодня же я оглох совершенно и страдаю от сильной боли. Я так одурел, так сбит с толку, что не в состоянии даже описать свои физические и духовные страдания... Я с трудом понимаю, что пишу. Сомневаться не приходится: дни мои сочтены...
Дж. Свифт.

Если не ошибаюсь, сегодня суббота 26 июля 1740 года. Если доживу до понедельника, то, надеюсь, увижу Вас – возможно в последний раз».

Если не считать короткой записки, датированной 8 июня 1741 года, то это последнее письмо, написанное Свифтом. У Свифта было много врагов, и теперь, когда он стал беспомощным, они старались низко выместить свою злобу. Один из них – пребендарий Уилсон. Придя в дом к декану, он приложил все усилия, чтобы увезти Свифта без миссис Риджуэй, которая постоянно сопровождала Свифта с тех пор, как он начал терять память. Свифт выпивал два бокала за обедом, но Уилсон налил ему и третий. Лакей, увидев это, предупредил Уилсона, что если декан выпьет третий, то у него закружится голова. В ответ на это Уилсон послал за бутылкой крепкого белого вина и напоил декана так, что тот не мог сам дойти до экипажа. И это еще не все, по дороге, он затащил его в кабак, заставил выпить бренди, постепенно повышая на Свифта голос, и, в конце концов, стал поносить его последними словами. Возле кабака собралась огромная толпа, когда народ услышал, что его декана обижают, и Уилсон был бы разорван на части, если бы не сбежал через заднюю дверь. Неизвестно, бил ли он Свифта, но на утро рука у декана была в кровоподтеках. И при всем при том, Свифт, не успев доехать, домой, спросил: «А где же Уилсон? Разве не он со мной сегодня вечером?» Иногда, в периоды умопомрачения, он расхаживал по дому много часов подряд; иногда вдруг застывал в оцепенении. 17 марта 1744 года он повторял медленно и неоднократно: «Я такой, какой есть» (Теккерей переделал эту фразу в «Я есмь сущий» - пример подлого искажения фактов для очернения Свифта). Последнее, что он написал, была эпиграмма по случаю постройки склада для оружия и припасов, который ему показали, когда он вышел на улицу во время болезни:

Здесь мысль ирландская видна,
Ирландца я узнал:
Когда проиграна война,
Он строит арсенал.

А дальше – пять лет агонии. В 1742 году специальная комиссия решила, что Свифт не может заботиться о себе и своем имуществе, как лицо, лишенное памяти (но не сумасшедшее!), и назначила опекунский совет. Легенда о сумасшествии была выдумана Оррери. Свифт не сошел с ума, он прекрасно осознавал, что с ним происходит, от этого его положение становилось только ужаснее. Последнюю фразу он сказал в 1744 году:



«Какой я глупец...» - так пишет Теккерей... Но и это ложь! Вот что я прочитал у Дина Свифта по поводу этой фразы. Декан иногда, как я уже писал, произносил отдельные фразы, которые Дин записывал. Однажды, увидев себя в зеркало, он произнес: «Бедный старик». Свифт не сошел с ума, но потеря памяти и глухота привели к потере механической способности говорить. Один раз, он хотел сказать что-то слуге, несколько раз называл его по имени, мучительно подыскивал слова и, в конце концов, со смущенной улыбкой произнес фразу: «Какой я дурак». Как бы хотелось Теккерею, что бы эта фраза стала последней! Но ведь это неправда. Тот же Дин пишет и о других случаях, когда Свифт разговаривал. Теперь Свифт погрузился в полную апатию, если раньше он постоянно ходил по лестницам, то теперь его с трудом можно было убедить встать с кресла и пройтись.

19 октября 1745 года дом декана наполнился людьми, которые пришли попрощаться со своим защитником и одновременно диктатором. Тело восьмидесятивосьмилетнего Свифта лежало в кабинете и мимо него нескончаемым потоком шли люди. Они подходили к телу, останавливались, вглядывались в лицо Свифта, кто-то, постояв у тела, достал ножницы и отрезал прядь волос и спрятал у себя на груди. Шорох прошел по комнате, толпа сгрудилась, и каждый получил маленькую седую прядь. Так умер Свифт – умер «несуществующим человеком», как он себя когда-то назвал. После его похорон сгорел громадный дом при деканате, построенный еще Стерном, и на который Свифт так и не получил обещанную тысячу фунтов. Этот пожар стал заключительным аккордом в жизни Свифта. В одном из писем 1731 года Свифт пишет, что надписи на мраморе следует делать с осторожностью, ибо к ним нельзя приложить список опечаток или внести исправление во второе издание. Поэтому Свифт сам сочинил себе эпитафию и внес ее в завещание за пять лет до смерти. «Свифт спит под величайшей в истории эпитафией», скажет потом Йейтс. Каждое слово в ней тщательно взвешено и отобрано, это вызов всему, с чем боролся Свифт при жизни, он, не победивший, но и не побежденный – таким должны запомнить его потомки.

Здесь покоится тело Джонатана Свифта,
доктора богословия, декана этого кафедрального собора,
и суровое негодование уже не раздирает здесь его сердце.
Проходи, путник, и подражай, если сможешь,
тому, кто ревностно боролся за дело мужественной свободы.





Свифт был высокого роста, смуглой кожи и с голубыми глазами, а черты выдавали суровость, гордость и бесстрашие его нрава. В молодости он был красив, а в старости выглядел благородно и внушительно, несмотря на худобу. И только перед самой смертью, когда перестал двигаться, пополнел. Он был прекрасным оратором и говорил с жаром. Бывшие министры королевы Анны жалели, что не сделали его епископом, и он не мог громить их оппонентов в палате пэров Ирландии. Характер Свифта заключал в себе противоположности – верный друг, до болезненности ранимый, а с другой стороны – равнодушный, холодный, нелюдимый. Его нрав многолик - от пророческого гнева до холодного презрения. Свифт не любил эмоциональную составляющую, считая ее фальшью. Одному молодому священнику, который думал, что возбуждает своих прихожан проповедями, он посоветовал пользоваться этим как можно реже. Некоторые биографы увидели в нем первого человека XX века, а именно преобладание рационального над эмоциональным. Хотя обычный штамп – это то, что Свифт человек бурного XVII века, случайно родившийся позже. Много говорят о мизантропии Свифта, я выше объяснил, какого рода она была. Сам он писал Попу (возможно, в шутку) что у него собран материал для трактата, что человек вовсе не animal rationale, а всего лишь rationis capax, а Болингброку, что хотел бы, чтобы тот вернулся назад в изгнание и писал, как раньше, человеконенавистнические письма. Свифт говорил, чтобы его мизантропию не приписывали возрасту, он с юности ненавидел людей.

Всю свою жизнь он прожил по четко составленным в ранней молодости правилам. Его жизнь – своего рода произведение искусства. Один раз, сидя в своей комнате без гроша, Свифт-студент увидел в окно комнаты матроса, который искал чью-то квартиру. Ему пришло в голову, что, может быть, этот матрос несет ему весточку от кузена Уиллоби из Португалии. Только его посетила эта мысль – дверь открылась, и матрос вручил ему большой набитый кошелек именно от его кузена! Свифт так обрадовался, что решил поделиться сокровищем с посланником, но честный моряк отказался. С этого времени Свифт, решил больше никогда не допускать случая, так впадать в нищету и до конца жизни вел счет всем своим расходам. По этим точным записям мы можем даже определить кое-какие факты из его биографии. Во время своего пятилетнего пребывания в Лондоне Свифт культивирует в себе качества добропорядочного буржуа – это своего рода игра, театр для самого себя. Но, начав играть однажды, Свифт играл всю жизнь роль исключительно практического человека. В его дневнике с умилительной точностью сообщается, сколько он истратил каждый день – уголь для камина, обед, проигрыш в карты (23 шиллинга за год!), новый парик (три гинеи! Свифт разорен!). Свифт утром питается молочной кашей – «Я ее ненавижу! Но это дешево». И тут еще эта страсть к книгам – 48 шиллингов за Лукиана, 25 шиллингов - Страбон и Аристофан, а кроме этого



два пришлось отдать извозчику! Свифт постоянно жалуется на извозчиков, из-за скверного лондонского климата он не может ходить пешком. А ведь, стоило бы ему заикнуться, и у него была бы собственная карета. Этот практический буржуа приходит в отчаяние от потери шиллинга и одновременно вершит судьбами государств и карьерой герцогов! Но практический человек на то и практический, чтобы разбогатеть. В Лондоне Свифт встретился со своим школьным товарищем Стэнфордом – богатым коммерсантом из Сити. Свифт долго раздумывает и решается на сложную и глубокомысленную финансовую операцию с акциями Английского банка. Стэнфорд купил для него акций на 300 фунтов, а Свифт уплатил ему процент за ссуду в 30 шиллингов, а через неделю, когда акции поднялись, заработал пять фунтов! Свифт очень гордился этой операцией. Ему было невдомек, что Стэнфорд, ворочающий огромными суммами, заработал на информации, полученной от Свифта, гораздо больше, получив к тому же и 30 шиллингов процента. Свифт искренне был уверен, что он осторожный, подозрительный и практический человек. Ему и в голову не могло придти, что любой непрактический человек на его месте сделал бы себе крупное состояние. Любой биржевик заплатил бы ему тысячу только за информацию об изменении политической ситуации и о ближайших планах правительства, а он берет ссуду, платит проценты и зарабатывает пять фунтов! В старости же эта привычка к экономии, превратилась во что-то, схожее со скупостью. У Свифта был близкий друг – Томас Шеридан, отец его биографа и дед знаменитого драматурга. Именно у него в доме Свифт написал «Гулливера» и «Письма Суконщика», однако, когда в 1735 году тот по дружески упрекнул Свифта в скаредности, тот обиделся. Через некоторое время Шеридану через третьих лиц было объявлено, что он является нежелательной особой в доме декана, а Свифт в это время пишет Попу: «Я выставил своего вице-короля, потому что у него слишком длинные руки». Однако, экономя на себе, Свифт тратил часть своего дохода на благотворительность и всегда при себе носил мелочь для раздачи, но никогда не давал милостыню тем, кто, по его мнению, обманывал, а только тем, кто именно нуждался. Шеридан, видимо, попенял Свифту на слишком скудные обеды и вино. Когда кто-то собирался обедать у Свифта, он пожимал плечами с таким видом, как будто говорил: «Вы хотите меня разорить!». Свифт даже любил обыгрывать свою нарочитую скупость. Однажды в Лондоне, зная о такой черте Свифта, Поп и Гей пришли к нему, пообедав. «Эге, джентльмены, что означает ваш визит? Неужели вы покинули благородные салоны ради бедного декана? Ну уж, поскольку вы пришли, придется угостить вас ужином!» – «Позвольте, декан, мы уже ужинали» - «Неужели?! Ведь нет еще восьми часов. Но, если бы вы пришли на голодный желудок, мне пришлось бы вас угощать, а я не богат. Так, подумаем... Пришлось бы разориться на пару омаров, это приличное угощение – два шиллинга, кусок пирога – шиллинг, да еще бутылка вина» - «Честное слово, декан, мы предпочитаем говорить с вами, а не пить вино!»- «Итак, бутылка вина - два шиллинга, итого - два с половиной на брата. Держите, Поп, – это ваша доля, а вот вам, Гей. Я не собираюсь экономить на своих друзьях!» Поп,



рассказавший эту историю, говорит, что Свифт таки заставил их взять деньги, как они не сопротивлялись. А вот еще один случай на обеде, рассказанный Шериданом:

«После ужина настоятель, выпив вина, слил остатки из бутылки в стакан и, видя, что они мутные, протянул стакан мистеру Пилкингтону и предложил выпить. «Знаете ли, - сказал он, - дрянное вино за меня всегда допивает какой-нибудь бедный священник». Мистер Пилкингтон поблагодарил его в том же тоне и сказал, что «не видит тут разницы, но в любом случае рад принять этот стакан». «В таком случае, - сказал настоятель, - не надо, я выпью его сам. Вы, черт возьми, умней ничтожного священника, которого я несколько дней назад пригласил к обеду; когда я обратился к нему с этими же словами, он заявил, что не понимает такого обхождения, и ушел, не пообедав. По этому признаку я определил, что он чурбан, и сказал человеку, который рекомендовал его мне, что не желаю иметь с ним дела».

«Громадная библиотека всегда наводит меня на грустные размышления: величайший автор стоит в такой же тесноте и так же неотличим от остальных, как какой-нибудь привратник во время коронации», - говорил Свифт. Сейчас стало модным обзывать Великобританию Мелкобританией, так вот этим умникам я хочу сказать, что Мелкобритания – Little Britain – это улица в Лондоне, где во времена Свифта находились книжные магазины, и где он сам покупал книги. Свифт писал еще в молодости своему кузену, что никто никогда не заставит его тратить время на философию. В одном свифтовском письме из Лондона, я прочитал, что он дал протекцию философу Джорджу Беркли и познакомил его с дальним родственником - лордом Беркли. Свифт похвалил Беркли, но заметил, что его философия слишком умозрительна. Возможно, здесь и заключен ответ. Эту догадку также может дополнить один случай, который произошел 18 февраля 1685 года в здании университета в Дублине, где проходил экзамен по логике на звание бакалавра. Я о нем рассказал выше, со слов Тэна. Студент Свифт уже один раз провалил экзамен, но с упрямством пришел опять, не открыв ни одной книги по логике. Эти книги, написанные средневековыми схоластами Смиглезиусом и Бургерсдициусом, его раздражали. Свифт был логиком-реалистом, учился чему хотел и не желал тратить время на бессмысленную зубрежку. Свифт всю жизнь не выносил математику, что и отразилось в сатирах в «Путешествиях Гулливера». Кроме математики, здесь осмеяны и философы – по большей части, Декарт. В других сочинениях Свифт направляет стрелы в Гоббса и Толанда, которых терпеть не мог из-за их атеизма. Локка Свифт ненавидел из-за его социальной философии, где бедняки и нищие являлись необходимой составной частью общества. Свифтовой сатиры не избежал даже сэр Исаак Ньютон. Причиной недоброжелательства к Ньютону явилось то, что Свифт не мог простить ему поддержку аферы Вуда. Тот портной, что измерял с помощью циркуля и транспортира рост Гулливера и принес неподходящий по размеру костюм – Ньютон. Известно, что Ньютон измерил расстояние от Земли до Солнца, но издатель приписал еще один ноль - и расстояние увеличилось в десять раз. Идея хлопальщиков в Лапуту – тоже намек на



рассеянность Ньютона. Декан говорил Драйдену Свифту, что «сэр Исаак Ньютон был самым неприятным собеседником на свете, и что, когда ему задавали вопрос, он, прежде чем ответить, крутил и вертел его в своем мозгу». Говоря так, Свифт очерчивал над своей головой круги. Кроме того, декан рассказывал, что слуга Ньютона один раз пришел звать его на обед. Позвав раз, он подождал, затем вернулся и застал Ньютона в библиотеке, стоящим на лестнице с книгой в левой руке, подперев голову правой. Он так был поглощен своими размышлениями, что слуга, трижды обратившись к нему, был вынужден начать трясти лестницу. Если для одних подобный факт - признак гениального и глубокого ума, у реалиста Свифта он сходит за ненормальность. Нужно еще принять во внимание, что сам Свифт был блестящим собеседником и мог подстроиться под любую компанию, мог сочинять каламбуры на случай, любил играть словами и знал множество анекдотов. Об этом свифтовом качестве ходит множество историй. Например, одна дама мантией смахнула кремонскую скрипку, на что Свифт тут же привел стих Вергилия:


Человеку, потерявшему очки, он тоже ответил фразой Вергилия: «Nocte pluit tota, redeunt spectacular mane» (игра слов на латыни и английском очки - spectacles). Один раз, прогуливаясь с друзьями по саду, и видя, что хозяин не намерен угощать их фруктами, он сорвал сам, сказав прибаутку своей бабушки:


А когда приятель, с которым он совершал конную прогулку, упал в лужу:


Однажды гостям Свифта был подан бифштекс. Свифт взглянул на него и велел позвать кухарку. «Бифштекс пережарен, заберите его на кухню и устройте так, чтобы он был зажарен в меру» - «Но ведь это невозможно, ваше преосвященство, если бы он был недожарен...», заикаясь от испуга, пробормотала кухарка. «Так вот, моя милая, если уж вам суждено делать ошибки, делайте те, что поддаются исправлению: сервируйте ваши бифштексы недожаренными!» Благодаря этому, многие специально искали его общества, и он был желанным гостем в любой компании. Если, старея, Свифт часто повторялся и забывался, все равно он был приятным собеседником. Граф Оррери рассказывал, что чувство юмора – это последнее, чего лишился Свифт из-за своей болезни. Единственный его недостаток в том, что, привыкнув владеть разговором, он тут же замолкал, если кто-то говорил фразу не к месту. В других сочинениях Свифта досталось многим философам, длинный ряд которых нет смысла перечислять. Однако это говорит, что он был знаком с их системами. Близкий друг Свифта, эрудит Арбетнот, осудил «Путешествие в Лапуту» как сатиру на науку (кроме Ньютона там досталось и Кеплеру), но эта сатира скорее на извращения в науке и научные ошибки, чем на саму науку. Причину такого отношения к естественным наукам можно отыскать в Дублинском университете, где преподавались они



из рук вон плохо. Поэтому у Свифта был репетитор Сент-Джордж Эш, ставший впоследствии и его другом. Этот Эш состоял в Дублинском философском обществе, которое объединяло дилетантов в науке, любителей-экспериментаторов. Но эксперименты этого общества выглядели жалко и комично, а посему привили Свифту ироничное отношение к естественным наукам. И Эш, произнесший речь против насмешников над экспериментами общества, удивился бы, если бы узнал, что анонимные сатирические сочинения принадлежат перу его друга и ученика.

Свой день рождения Свифт никогда не отмечал, разве только из-за Стеллы. Он или не помнил о нем совсем, или читал в этот день книгу Иова. В своей жизни Свифт смеялся лишь дважды. Второй раз это случилось на представлении «Тома Тама» Филдинга. Свифт был знаком с его отцом, а сам Филдинг, между прочим, выпустил «Тома Тама» под именем Скриблерус Секундус. Роднил их и любимый Лукиан. Кроме него Свифт ценил Эразма и Рабле¹³⁹. В XVII в. ему был близок по духу Ларошфуко - «Себялюбие не только лежит в основе всех наших поступков, но и является единственным источником нашего горя».

У него было множество странных привычек: например, ложась спать, он всегда тянул одеяло левой рукой, отказывался носить очки, не подписывал письма, не брал ни копейки за свои сочинения. Свифт был абсолютно равнодушен к литературной славе. При всей его «практичности», о которой я рассказал выше, он отказался выпустить отдельной книгой номера «Экзаминера», что принесло бы ему 500 фунтов чистого дохода. Единственный случай, когда он получил деньги – это 200 фунтов за «Гулливера», но договорился с издателем об этом Поп, а не сам Свифт. Стоит заметить, что Поп получил за свой перевод Гомера 6000 только благодаря подписке, устроенной Свифтом. Он помог с подпиской на «Генриаду» и Вольтеру, который на этом сильно нагрел руки. Кстати, Вольтер, упомянул о Свифте в своих «Английских письмах»: «Свифт - это Рабле, находящийся в здравом уме и живущий в хорошем обществе. По правде говоря, у него нет той веселости, но он обладает всею тонкостью, разумом, проницательностью, хорошим вкусом, которых не хватает нашему медонскому кюре. Его стихи отличаются исключительным вкусом и почти неподражаемы, милая приятность присуща ему и в стихах, и в прозе; но, чтобы понять его как следует, нужно совершить небольшое путешествие в его страну». Вальтер Скотт считает, что Свифт достиг совершенства во всех жанрах, за которые брался, за исключением пиндарических эссе и латинских стихов, а это большая похвала. Есть еще одно обстоятельство, которое отличает его как литератора - Свифт - оригинален, он сам говорил, что не украл ни у кого, ни одной идеи, и с этим же соглашается Самуэль Джонсон. Свифт обладал прекрасным стилем, и читать его легко, но это только на первый взгляд. Чтение Свифта – это постоянное напряжение ума, чтобы выяснить, где и что он говорит серьезно, а где иронизирует. Понять Свифта нелегко – его склад мысли слишком отличен от шаблона. Проблема еще и в том, что

Комментарии:
¹³⁹ Был найден экземпляр книги Рабле, весь исписанный рукой Свифта.